Секрет выживания
Русское особое отношение к служению стране абсолютно непонятно никому из иностранцев
О том, как воевали, побеждали и терпели поражения наши далекие предки, "Русскому миру.ru" рассказал кандидат исторических наук, научный сотрудник Института археологии РАН, руководитель раскопок Донского побоища, Молодинской битвы и других ратных полей Олег Двуреченский.— Олег Викторович, что такое военная археология?— Дисциплина пока не оформилась как самостоятельная, но этот процесс идет. В ней многое кардинально отличается от классической археологии, в том числе и методологически. Там нет надобности в тотальных раскопках. Порой достаточно металлоискателя. Ведь то, что мы находим на полях сражений, для других археологов — это просто подъемный материал, то, что не привязано никак к культурному слою. На ратных полях и нет никакого культурного слоя. Но, с другой стороны, то, что мы поднимаем на этих раскопках, упало на землю в промежуток, ограниченный несколькими часами. Любая находка в любом городе — даже если речь идет о Новгороде с его стратиграфией, дендрохронологией и легко датируемой вещи, берестяной грамоте, например, — не дает такой точной, до дня, привязки к хронологии, как находки на полях сражений.
Когда мы только начинали работу, когда мы только заходили на то же Куликово поле, нам коллеги говорили: вы ничего не найдете. Это ведь прекрасные черноземы. Их распахивали совхозы-миллионеры. Там все из года в год засыпалось аммиачной селитрой. Мы находили кольчужные кольца, но их не видел металлоискатель. Это чистый окисел. Но мы их там нашли. К тому же надо понимать, что там никто не собирался ничего оставлять. Мы, люди XXI века, не понимаем, что человек XIV или XVII века жил в традиционном обществе, все было устроено по-другому. Например, не было такого расточительного отношения к вещам.
Железный топор в середине XVI века стоил 45 копеек, а на одну копейку семья могла жить целую неделю. Так что простой железный топор — это годовой бюджет московской семьи XVI века. И вот представьте: вы оказались победителем в битве и по всему полю разбросаны, по нынешним реалиям, "мерседесы". Да, некоторые из них совсем целые, некоторые — нет. Вы что, развернетесь и уйдете, сказав: а, ну пусть лежит. На память потомкам. Собиралось все, вплоть до наконечников стрел. Древки у стрел были красного цвета специально, чтобы легче было найти. Но вот если уж она обломилась, то ее найдем мы. И мы находили: вот наконечник стрелы, вот рядом детали от кожаной сумки, вот возле нее монета. Драматический миг из прошлого замер на много веков. Это поразительные находки, такого никогда не почувствуешь, раскапывая дом в городе.
— Но вы в военной археологии имеете дело с довольно скудным, с точки зрения неискушенного человека, непрезентабельным материалом.— А если это захоронение воина?
читать дальшеТогда наоборот: материал очень богатый, комплексный. А ратные поля дают нам то, что могут дать. Почему повелось, что найти подкову — на счастье? Да потому, что она стоила серьезных денег, и после битвы было такое понятие — стоять на костях. Собирали все, что представляло ценность. Однажды псковичи взяли штурмом небольшую новгородскую крепость. Они после этого три дня стояли там. Зачем? Собирали все, что только можно. Это типично не только для Руси или для Европы, так всегда вели себя люди, представители традиционного общества.
— Есть укоренившееся представление, что Древняя Русь была таким косным образованием, в котором все, и в первую очередь военное дело, застыло на века до начала Петровских реформ.
— Скорее, при Петре все застыло на очень долгое время, когда была сформирована военная структура по общеевропейскому принципу. Если же мы говорим о гораздо более ранней традиции, то тут в первую очередь надо понимать, что она складывалась из трех составляющих. Первая — скандинавская традиция, условно назовем ее "викингская". Вторая — центральноевропейская со значительным влиянием военного дела кочевых тюркских племен. И третья — собственная, самобытная традиция, находившаяся под сильным влиянием восточных традиций. И на протяжении всего периода, о котором мы говорим, она непрерывно изменялась. И ордынское нашествие не оказало на это принципиального влияния. Понимаете, когда ты сталкиваешься с чем-то неодолимым, с чем-то, что не можешь изменить, ты не будешь искать способы перенять это. Не было такого, что Орда прокатилась по Руси, все посмотрели, сказали: вот, мы так же сейчас все сделаем и так же будем воевать. Наоборот, древнерусское воинское дело идет совершенно четко в русле, мне это слово не нравится, скажем так, рыцарской традиции. Это всегда копейно-мечевой бой. Отсюда все эти летописные "копия повергоша", "копия обратиша". Мы не знаем, какой хват копья был на Руси: рыцарский, подмышечный, или как у катафрактариев, или как позже у казаков, двуручный. Но совершенно точно практиковался именно этот вид боя: копейная сшибка и затем мечи. Для того чтобы вести такой бой, нужно было полностью подчинить себе лошадь. В кочевой или казачьей кавалерии всадник и лошадь всегда находятся как бы в сотворчестве, а здесь — наоборот, полное подчинение жеребца воле наездника. Это специальные удила, это глубокая посадка в седле и это, конечно, шпоры. И вот тут я могу сказать: мы находим эти предметы, и они совершенно идентичны современным им находкам в Лондоне или Париже. И у нас, и у них шпоры со временем удлиняются. И этот процесс идет буквально нога в ногу. В ходу трехчетвертные или близкие к тому шлемы, напоминающие европейский бацинет, прикрывающие голову по брови, а в тыльной части опускающиеся ближе к шее. Комплекс вооружений: арбалет. Конечно, он был не очень распространен, но мы находим болты от Новгорода, где они видятся нам логичными, до Рязани и Ельца. Все русские мечи типологически повторяют европейские. Ну и что уж говорить о наконечниках копий, которые мы находим просто в огромных количествах.
— Ведь именно копейным ударом кавалерии была выиграна битва на реке Воже, например?
— Да, при переправе ордынского войска копейным ударом конницы с трех сторон. Это типичная тактика для русских княжеств конца XIV века, которая сохраняется до очень позднего времени. Орда была метрополией, с ней воевать было невозможно, даже в голову это не приходило никому. И воевали-то друг с другом, и делали это в соответствии со своей самобытной традицией. Другое дело, когда Орда развалилась и все ее осколки, и появившиеся ханства, и наши княжества — все это существовало в парадигме разрушившейся империи. Вот уже в этот момент у нас появляются новые враги. Враги, с которыми мы просто не умеем воевать. Отрезвлением, вынудившим отказаться от привычной тактики, пониманием того, что появился новый противник с принципиально новым методом ведения войны, стало Белёвское сражение и чуть позже — пленение великого князя под Суздалем, когда вся Русь собирала деньги на его выкуп. И буквально через три поколения мы видим совершенно другое войско, приспособленное для ведения лучно-сабельного боя. Появляется низкое седло, высокие стремена, забываются длинные, 15-сантиметровые, шпоры, ну а комплекс вооружения мы уже назвали: лук и сабля. На знаменитой картине неизвестного художника "Битва под Оршей" русское войско изображено уже полностью перестроившимся, здесь бахтерцы — основной доспех: вертикальные ряды пластин соединены полосами кольчужного плетения. Высокая, "казачья" посадка в седле. Никаких копий и таранных ударов. Отсюда и сообщения иностранцев, что "русские прямого боя выдержать не могут". И именно с этого, как я считаю, момента перестройки европейцы перестают считать нас своими.
— Но в этот же период одним из решающих факторов в военном деле становится огнестрельное оружие, страшная вещь: пуля просто вырывает из пластинчатого доспеха две-три пластины и утаскивает их за собой в тело человека.
— Да, огнестрельное оружие превзошло любое другое по смертоносности, но надо понимать, что оно появилось не одномоментно. Первое упоминание об этом оружии — осада Булгара в 1376 году, когда на войска Дмитрия Ивановича Московского "гром пущаще из града". Всего лишь через шесть лет это оружие применяют уже москвичи при обороне своего города. Но до того, как оно стало важным фактором на поле боя, пройдет еще немало времени. Я связываю распространение огнестрельного оружия в том привычном нам решающем качестве со строителем Успенского собора в Московском Кремле, инженером Аристотелем Фиораванти. Это мы сегодня понимаем, что огнестрельное оружие эффективней холодного. Но тогда это все было неочевидно. Непонятно было, зачем пускать железо на изготовление ствола, а не на изготовление доспеха, когда по весу и на то, и на другое требовалось почти одинаковое количество металла. Откуда в русском городе XV века могла возникнуть инфраструктура для появления войска с огненным боем? Нужен был кто-то, кто все это знает, умеет и может воспроизвести. И именно с Фиораванти начинается московский пушкарский двор, московский зелейный (пороховой. — Прим. ред.) двор. Чтобы нормально воевать огнестрельным оружием, нужно, чтобы хоть как-то было стандартизировано оружие. Конечно, добиться одного калибра в те времена было невозможно, но чтобы одно подразделение использовало хотя бы три-четыре одинаковых калибра — это было предельно важно. Все раннее огнестрельное оружие — штучное. Чтобы понять, когда на Руси огнестрельное оружие стало важным военным фактором, я взял все пули, которые только были подняты на раскопках, все то, что выливалось в пулелейку-литейницу, чтобы потом выпустить из ствола, все взвесил, измерил и описал. И у меня получилась четкая граница: широко применяться огнестрельное оружие стало только в конце XV века (типологизация пуль — одна из многих подобных работ Олега Двуреченского. Так, он типологизировал все топоры из раскопок, чтобы понять, откуда взялся крайне самобытный предмет русского вооружения — бердыш. Из этого труда, кстати, стало понятно, как появился и из чего развился современный топор. — Прим. авт.). При полевом огненном бое нужен залп. И даже ответ на вопрос, кто будет делать этот залп — далеко не очевиден. Вот ты, ты и ты будете стрельцами. А кто этот "ты?" Один кожевник, он в десяти поколениях обувь делал, другой боярский сын — как их вместе поставить в один строй? И если говорить более поздним языком, то я считаю, что стрельцы были первыми разночинцами на Руси. Важно понимать, что все эти преобразования происходили в традиционном обществе, где была совсем иная система координат: там все определялось тем, чей ты подданный, каково твое вероисповедание и кто ты по рождению. И вот когда стрелецкая корпорация собралась, она очень глубоко воспринимала свою самость — отличие от других.
— Один исследователь Рязанского края сообщил нам однажды, что в Зарайске в стрелецкой слободе ее жители в графе "Сословие" до конца XVIII века писали "стрельцы". Очень глубокая рефлексия.
— Да и все стрелецкие бунты идут именно оттуда же, откуда и эта рефлексия. Нам кажутся понятными казачьи бунты позднего времени, Разинщина, Пугачевщина. Но стрелецкие восстания имеют те же корни, ту же подоплеку.
— А если говорить об этой исторической рефлексии, что мы, русские из XXI века, получили от русских века XVI?
— Рефлексия глубочайшая, но мы, опять же, должны понимать, о чем идет речь. Основу, скелет появившегося нового войска в XVI–XVII веках составляла так называемая поместная конница. Человека брали, сажали на кусок земли, и с него он должен был служить государю "людно, конно и оружно". Минимальный надел — около 50 гектаров, или 100 четвертей. Что располагалось на этой земле? Например, две-три деревеньки. Чтобы было понятно: деревенька в те времена — это два-три, редко четыре двора. Деревни в те времена были крохотными, это села были крупнее. На минимальном помещичьем наделе могло существовать не более 10 крестьянских дворов. С этих дворов помещик — его еще нельзя называть барином и владельцем крестьян — должен был покупать себе лошадь, оружие и защитное снаряжение. И казалось бы, это такой же шляхтич, как в Польше: у него земля, на ней крестьяне. Все так, да не так. Этих всадников — офицеров в том понимании, в каком это слово используется в англосаксонских странах, то есть в понимании "служащий", — называли "дети боярские". Это были слуги, боевые холопы, но никак не нобили в европейском понимании этого слова. Появились они не из среды каких-то военных вождей варварского времени, а как результат острейшей, насущнейшей необходимости напрячь все силы, мобилизовать все государство. И вот читаешь челобитную одного такого помещика, ему 62 года. Он вдвое почти пережил средний срок жизни своих коллег по оружию. Потому что, если они, эти офицеры, доживали до 32–34 лет — это было уже очень хорошо. И вот он рассказывает в этой челобитной, как он служил, с апреля по ноябрь, или на западных границах, или на юге по Оке и засечным чертам, или на востоке. Что под себя подложил, на том и спишь, никаких квартир и казарм, чистое поле и небо над головой. Питались они очень скудно, основная еда — полбяная болтанка. И постоянный риск погибнуть или оказаться в плену. Мы сейчас, со своего уровня жизни, ни за что не согласились бы оказаться на месте этого помещика.
— Я правильно понимаю, что всем было в равной степени тяжело: и помещику, и крестьянам, которые обрабатывали выделенную землю?
— Когда распалась Орда, мы оказались одним из ее осколков, таким же, как Казанское или Крымское ханства. Уже не было той централизации и ориентации на метрополию. Каждый оказался сам за себя и все против всех. И эти осколки были друг другу и союзниками, и соперниками. Расклад сил — кто кому друг и кто кому враг — менялся очень быстро. Угроза могла прийти неожиданно и быть неимоверно разрушительной. Когда мы встречаем в истории средневековой Европы сообщения о том, что взят тот или иной город, то это совсем не то же самое, что происходило со взятыми городами на Руси.
В Европе все всегда понимали, что войны — это дела и проблемы между сюзеренами, а простые люди тут ни при чем. Значит, всегда можно договориться, откупиться, привести все к обоюдному удовлетворению. А у нас все это заканчивалось реками крови и дымящимся пепелищем. Мы говорили про рефлексию, и именно отсюда идет глубоко сидящий в нас, людях XXI века, принцип: мы свои города не сдаем. Потому что в нашей исторической памяти глубоко сидит понимание, чем это закончится.
И вот крестьяне, которым ничего не надо было растолковывать, прекрасно понимали, зачем им собирать своего помещика на службу. И, конечно, мобилизация всего государства, где служили все — от самого высокого боярина до самого последнего холопа, — касалась и крестьян-землепашцев. Все государство неимоверно напрягало усилия, просто чтобы выжить. И крестьяне в условиях рискованного земледелия, в условиях постоянных недородов, постоянных погодных катаклизмов, скудости земли понимали, ради чего они несут свои повинности. Каждый землепашец знал: как будет собран их помещик, так он и будет воевать. А от того, как он будет воевать, зависит и собственная жизнь крестьянина, и жизни его детей. Все тянули одну тяжелую лямку.
— А вот не надорвалась ли наша страна к веку этак XVII?
— К концу XVI века поместная конница обнищала. Тем, кто приходил на смотры в несоответствующем виде, полагался штраф. Нередко было так, что помещик приходил на смотр не конным воином, а пешим, с ружьем, как стрелец. И виной тому в первую очередь были бесконечные войны Ивана Грозного. К тому же богатые землевладельцы, бояре и монастыри могли предлагать крестьянам более выгодные условия на своей земле, чем простые помещики. И пошел массовый отток землепашцев. Бедные беднели, а богатые богатели. Единственным способом остановить этот процесс было закрепление крестьян, что и произошло в середине XVII столетия. Но это не могло решить проблему. Само Смутное время — это пора, порожденная обнищанием воинского сословия. Смута была порой, когда оказалось, что придуманная в начале столетия модель перестала работать и дала сбой. Но все-таки ее никто не стал перекраивать, и со временем сложились два сословия — дворяне и крепостные крестьяне. И вся известная екатерининская история, которую мы знаем под названием "Указ о вольности дворянской", легла тяжелейшим грузом несправедливости на весь XIX век.
Да, была нелюбовь у простого народа к боярщине, но это уже во времена, когда все устоялось, успокоилось — при Романовых. Но в те же времена помещики все так же были основой военной корпорации, все так же несли службу и к ним никаких претензий не было. А вот когда они получили право не служить, то у крестьян возник вопрос: а почему мы должны их содержать? Из этой вольности дворянской и появились пресловутые лишние люди, все это: "служить бы рад, прислуживаться тошно". И крестьяне понимали несправедливость своего положения, и усадьбы в XIX веке горели довольно часто. Но сложившуюся ситуацию нелегко было разрешить. Конец всему положил 1917 год.
— Это тот самый главный архетип, доставшийся нам в наследство от той эпохи? Жажда справедливости?
— Главный архетип — это наше особое отношение к служению стране. То, что оно в жизни русского человека превыше всего. Это абсолютно непонятно никому из иностранцев. Я много общаюсь, например, с поляками. Они говорят: это у вас рабство в крови. И с их точки зрения так оно и есть. Вот этих помещиков, о которых мы так подробно говорили, их запросто за провинность могли высечь. А шляхтича никто не смел высечь. В глазах европейцев если русского "шляхтича" можно было выпороть, то с остальными вообще творился полный произвол.
Но вот представьте себе, что Париж полностью сгорел, а его жители или убиты, или уведены в плен. И представьте, что было это, например, во второй половине XVI века: Париж полностью обезлюдел, все его предместья — груда дымящихся угольев.
— Может, я плохо знаю историю, но я что-то такого не припомню...
— Потому что такого и не было. Да, в европейской истории были кровавые страницы, та же Варфоломеевская ночь к примеру. Но если сравнить с тем, что происходило у нас, то это были детские игрушки. После Варфоломеевской ночи не обезлюдел Париж, не оказались в руинах дома и здания. Ну да, поубивали много людей, но далеко не всех, и на следующий день жизнь в Париже продолжилась.
А вот с Москвой, например, в 1571 году случилась катастрофа. Крымский хан Девлет Гирей полностью разорил и сжег московские посады. И с другими нашими городами подобное случалось и не в таком далеком прошлом. И если побеждал враг, то те, кто выжил, оказывались на пепелище и вынуждены были начинать все с нуля. Уничтожалось все: дома, храмы, иконы, летописи, имущество. Все.
И вопрос мобилизации, вопрос напряжения всех сил ради государства был вопросом жизни и смерти. Мы выжили благодаря предельному напряжению сил всего народа. И даже история последнего времени свидетельствует, что эта готовность к предельному напряжению сил ради своей страны жива в нас до сих пор.